Во-вторых: потому что в нем разыгралась бешеная  тоска  по России.  В-третьих,  наконец,  потому  что  ему было жаль своей тогдашней молодости -- и всего  связанного  с  нею  --  злости, неуклюжести,  жара,--  и ослепительно-зеленых утр, когда в роще можно было оглохнуть от иволог. Сидя в  кафе  и  все  разбавляя бледнеющую  сладость  струей  из сифона, он вспомнил прошлое со стеснением сердца,  с  грустью--  с  какой  грустью?  --  да  с грустью,  еще  недостаточно исследованной нами. Все это прошлое поднялось вместе с поднимающейся от вздоха грудью,-- и медленно восстал, расправил плечи покойный его отец, Илья Ильич  Бычков, le  maоtre d'йcole chez nous au village (Школьный учитель у нас в деревне (франц.)), в пышном черном галстуке бантом...

Беседа не ладилась; Таня, что-то спутав, уверяла,  что  он ее когда-то учил революционным стихам о том, как деспот пирует, а грозные буквы давно на стене уж чертит рука роковая. "Другими словами,   первая   стенгазета",--   сказал  Кутасов,  любивший острить. Еще выяснилось, что танин  брат  живет  в  Берлине,  и Елизавета   Павловна  принялась  рассказывать  о  нем...  Вдруг Иннокентий почувствовал: ничто-ничто  не  пропадает,  в  памяти накопляются  сокровища,  растут  скрытые  склады  в темноте, в пыли,-- и вот кто-то  проезжий  вдруг  требует  у  библиотекаря книгу,  не  выдававшуюся двадцать лет. Он встал, простился, его не  очень  задерживали.  Странно:  дрожали  ноги.   Вот   какая потрясающая  встреча.  Перейдя  через площадь, он вошел в кафе, заказал напиток, привстал, чтобы вынуть  из-под  себя  свою  же задавленную шляпу. Какое ужасное на душе беспокойство... А было ему  беспокойно  по  нескольким причинам. Во-первых, потому что Таня оказалась такой же привлекательной, такой  же  неуязвимой, как и некогда.