Прямоугольная часть некоего большого помещения, отгороженная от «материка» высоким, до потолка шкафом-стеллажом имеет естественное освещение в виде высокого окна, практически полностью застекленного (лишь один маленький прямоугольник вместо стекла залатан фанерой). Окно располагается по левую сторону от входной двери, под ним стол с двумя креслами. Прямо и шагах в четырех от двери длинная деревянная стойка, потертая множеством лет, за ней высокий шкаф — вся эта мебель выполнена в одном стиле из темного массивного дерева и выглядит вечной. Правее шкафа и стойки в дальнем углу дверь, видимо, в мастерскую. Вся небольшая правая стена занята витриной готовой одежды. Должно быть, эта лавка портного существовала здесь задолго до войны, наверняка в ней так же торговали тканями, хотя и удивительно, что частично она сохранилась до сего часа.

— Боже! — машинально произносит на вторжение девушки молодая, лет тридцати, женщина со строгой прической. Она сидит в одном из кресел. На ней светлое пальто, на ногах облегающие сапожки на каблуке, а рядом на столе лежит шляпка. Весь образ женщины — это явно хороший вкус, оплаченный неплохим достатком. Последнее впечатление подкрепляется полуснисходительной улыбкой, с какой обычно люди значимые глядят на простых смертных.

Чуть дальше от мадам девушка успевает заметить еще одну пару. Это элегантная женщина (ровесница первой) в темном пальто, стянутом на талии широким ремнем, и в кокетливой шляпке, и особа, выглядящая не совсем обычно для Варшавы. Нет, в военное время никого, конечно, не удивят девушки в брюках, но эта, скорее, напоминает фото парижских или нью-йоркских девиц, свободно носящих мужские костюмы-тройки, цилиндры и прочие аксессуары не относящиеся к женскому гардеробу.

Тёмные, «пижамного вида» брюки, светлая рубашка, жилет и на шее сантиметр. Образ заканчивает непривычно короткая для девушки стрижка - отголоски войны еще очень часто встречаются в недостаточно отросших шевелюрах бывших пленных.

До вторжения гостьи все трое вели живую беседу и теперь лишь автоматически оглянулись на звон колокольчика входной двери и шум, произведенный ввалившейся незнакомкой, но беседу это не остановило. Пара у стойки продолжала свое горячее обсуждение. Чего именно, девушка, разумеется, не слышала — не до того было. С трудом удержав равновесие, она от испуга, смущения и стеснения спешно сделала шаг назад, словно в попытке немедленно сбежать, но это лишь усугубило положение, так как, не рассчитав в спешке, девушка не вышла за дверь, а с силой толкнула ее собственным чемоданом, в разы увеличивая грохот.

Окончательно потеряв голос от ужаса, девушка беззвучно шепчет губами извинения, переводит взгляд с одной дамы на другую, пока не останавливается на особе в брюках, определив в ней хозяйку лавки по портняжному сантиметру на шее. Эхом в ушах звенит ощущение громкого смеха.

Хохотала та, что стояла в компании с пани портной. Несмотря на достаточно ранний час (около десяти утра) женщина явно подшофе. По всей видимости это ее состояние вызвано душевным волнением, написанным на красивом лице, читающимся в голосе и смехе той самой странной интонацией, будто женщина одновременно плачет и смеется.
— …так и кричу за этим ужасным стариком «будем жить! будем жить!», чтобы никто, не дай бог, не подумал, что смерть мне желаннее всех их побед вместе взятых! — глядя в глаза пани в жилетке, дама выглядит так, будто на ногах ее удерживает лишь их взаимный взгляд. — Страшные вещи я вам сейчас говорю, пани Наэль, но вижу, вы понимаете, о чем я. Я это чувствую и это так странно. Будто вы тоже вовсе не хотели выживать.

Сидящая в кресле дама кривит губы подобием улыбки, громко перебивает подругу напоминанием.
— Нам идти давно пора, Наденька, у пани Наэль много работы, и посетительница ждет.

Но ни напоминание подруги, ни топчущаяся в дверях нелепая девушка не могут заставить Наденьку отвести свой отчаянный взгляд от того необъяснимого, что она видит в глубине темных глаз странной местной пани портной.

— То есть правда, — негромко отвечает Наденьке Наэль. — Я, не задумываясь, поменялась бы с любым из моих родных. Поверьте. Они все были гораздо более достойны остаться в живых. Не знаю, почему я, — в ее голосе эти слова звучат утвердительно чем-то невидимым, но ощущаемым. Так бывает, когда слышишь и понимаешь, что этот человек, наверное, никогда не лжет.

— Надюша, — тем не менее не отстает Максимова.

Собираясь ответить подруге чуть резче (это читается в движениях), Надя оборачивается и неожиданно застревает вниманием на посетительнице (о которой как-то уже позабыла), окидывает её пренебрежительным взглядом — обувь, одежда, тушь на лице…

Наэль в это время тоже глядит на девушку, и если бы дамы были внимательнее, они наверняка заметили бы странное выражение, тенью пронесшееся по обычно вселенски спокойному лицу пани портной.

— Добрый день. Извините. Я очень извиняюсь… — едва справляясь теперь со смущением от всеобщего внимания и с каким-то непосильным душевным трудом преодолевая страх (или стыд), девушка поднимает глаза на пани портную. Большие, дождливо-серые, слишком выразительные для общего безвкусного образа незнакомки, они удивительны.

— Добрый день, — внезапно проваливается в хрип голос пани Наэль. На миг показалось, что она увидела привидение и теперь спешно старается взять себя в руки.
— Да бросьте уже извиняться! — бесцеремонно встряхивает всех присутствующих высоко-отчаянный голос Нади. — Ну, погремели и… с кем не бывает.
Ее затуманенное алкоголем и некой своей личной проблемой сознание отвлекается на зеркало, висящее справа от входной двери, и теперь между девушкой и портной как бы две Наденьки — одна, наделенная речью, и безмолвная вторая.

Подаренная Надей пауза поспособствовала появлению голоса у пани Наэль.
— Простите? — негромко произносит она, продолжая внимательно разглядывать девушку. — Вы ко мне?

— Там… Где сейчас больше ничего нет. Там… только пустыня из кирпича, — пылко от излишнего волнения отзывается пришелица. — Мне сказали, что портного Натаниэля я могу найти здесь… Вот… Даже план начертили…

Неуверенно глядя на пани портную, девушка демонстрирует всем желающим клочок бумаги с планом. Так угадывающий домашнее задание второклашка выглядел бы перед строгим учителем и классом — он вроде старался, все подготовил, но при этом совершенно не уверен ни в силах своих, ни в правильности выполненного упражнения.
Сверху на бумажке аккуратным почерком выведен адрес дома и улицы, стертых теперь с лица города вместе с целым районом. Ниже корявенько нацарапан другой адрес и подобие плана.

— Да, действительно, — с непонятной интонацией произносит Наэль, лишь мельком глянув на бумажку. Странная нервозность ощущается в ней и девушке. Явно незнакомые, они внезапно выглядят как два случайно раскрывшиеся друг перед другом шпиона.

— И с какой же… ээээ… целью вам понадобился мой давно почивший дед? — глядя в перепачканное тушью лицо гостьи, Наэль будто пытается заглянуть под маску нарочитой неопытности.
У зеркала, тем временем, вздыхает своей подруге Наденька, переходя с польского на родной русский:
— …я скоро вся стану под стать своей новой ужасной фамилии! Машенька! Это же как заразная болезнь, ты понимаешь?! Ты только послушай — Ко-но-ва-ло-ва!..

— Имею письмо до того достойного пана, — почему-то с нотками ужаса в тихом голосе почти шепчет Девушка. Она во все глаза глядит на Наэль и похожа сейчас на старлетку, впервые выступающую перед строгим жюри и от волнения забывающую, как дышать.
Наэль, к слову, выглядит примерно так же, но в ней больше удивления. Коновалова в своем отчаянии и жалобах не замечает ничего, а вот Максимова (дама в кресле) исподволь подмечает взаимную нервозность пани портной и неизвестной Девушки.

— Сейчас… Ми…нутку, — неловко спохватывается последняя, торопливо ищет что-то во внутреннем кармане, затем извлекает из него сложенный вчетверо лист, протягивает портной. — И еще кое-что…

Пока Наэль обалдело глядит на почерк, ровными строками исполосовавший лист бумаги, а Девушка ищет во внутреннем кармане «что-то еще», входная дверь с тихим колокольчиковым звоном впускает в лавку двух новых посетителей. Это девятилетний мальчик, похожий в своем пальто на маленького солдатика, и молодая женщина в темном платье и светлой косынке. Громко беседуя между собой и сияя улыбками, эти двое словно сообщают всему миру о том, что они хорошие друзья и только что весело проводили время.

— Мам! Ты не поверишь! — останавливаясь перед Наденькой Коноваловой, мальчик явно хотел бы обнять мать, но «он уже большой», поэтому просто обнимает ее огромным взглядом и едва не топит, в восхищении смешивая польский язык с русским. — Кася здесь всё абсолютно знает! Она жила здесь до войны, мам! Мы обязательно, непременно должны пригласить Касю к нам домой!..
Слов Коноваловой не слышно. Она жарко обнимает сына за плечи, что-то лепечет ему в ответ, кивает Касе, притаившейся в нерешительности у дверей.

Отыскав за этим шумом обещанное дополнение, Девушка держит в руке маленький сверток. Наэль откладывает письмо на стойку и глядит в ответ таким взглядом, как, наверное, в последние секунды своей жизни авиаторы подбитых самолетов выбирали цель, с расчетом принести наибольший вред противнику.

Под шум голосов на заднем плане, где мальчик настаивает на гостье и бескомпромиссно обзывает отчима дураком, на что не менее резко отзывается Максимова, требующая от Коноваловой приструнить речь сына, Наэль разворачивает «посылку». Она делает это так, будто в ее руке не носовой платок, вышитый алыми и белыми гвоздиками, а холстина с вырванным сердцем врага.

— Господи! Какое отчаяние! — неожиданно прорывается восклицание Наденьки сквозь назидательный бубнёж подруги. — Эти алые цветы будто пятна крови! Вы посмотрите!
Надя обводит безумным взглядом присутствующих, словно удостоверяясь, что все они непременно глядят на платок в руках Наэль, но, похоже, он занимает лишь ее одну. Ни мальчику, ни Касе дела нет до пятнистой тряпки, Максимову удивляет странная нервозность, внезапно возникшая между вроде бы совершенно незнакомыми Девушкой и пани Наэль, последних же интересуют лишь они сами и что-то непонятно острое между ними.

— Я не могла передать его раньше, простите. Письмо написано больше двух лет назад, — Девушка шепчет так, словно кто-то невидимый заставляет ее говорить, тыча в спину винтовкой или ножом, и она произносит слова с неимоверным усилием над собой.

— Вы позволите? — Надя кончиками пальцев берется за край платка. Наэль автоматически забирает медальон, что был в него завернут, оставляя платок Наде, но кивает на него Девушке:
— Не знала, что в лагере у моей тетки могла появиться такая роскошная вещь.

Коновалова, глядя на платок полными слез глазами, странно подтверждает:
— Он прекрасен до ужаса! Сколько боли должно было быть в душе у человека…

— Это не её, это мой, моя работа, — поясняет Девушка. — Её только медальон.

Максимова, тем временем, поднимается из своего кресла, отворачивается к зеркалу, чтобы надеть перед ним шляпку, через зеркало она отлично видит всё происходящее за ее спиной. Её подруга Коновалова, например, с ужасом глядит то на девушку, то на платок:
— Не может быть. Это её работа? — безлично произносит она, а потом словно спохватывается, — и вы отдаете платок пани Наэль?
Обращение к Девушке остается безответным, последняя замечает лишь пани портную, и Наденька следует ее примеру.
— Умоляю! — перекидывает она все свое отчаянное внимание на Наэль, — продайте его мне! Этот платок! Эту боль…

— Вот как?! — странно кривит губы Наэль и видит сейчас исключительно одну особу. — Пани еще и вышивальщица?

— Продадите? — не унимается Коновалова, шаря взглядом по лицу обычно такой отзывчивой пани портной.
— А вы ведь знаете, о чем письмо? — Наэль по-прежнему замечает лишь Девушку.

— Оно написано было при мне, — неуверенно кивает та. — Но я только ищу работу, любую.

— Пани Наэль, — грудным голосом нараспев произносит Надя, берет Наэль за руку, и это действует, последняя, наконец, замечает Коновалову, но так, словно увидела ее только что.
— Платок, — с надеждой поет Коновалова. Наэль высвобождает руку из ее руки.
— Если пани Незнакомка оставляет платок мне, то я дарю его вам безвозмездно, — отвечает она со странной интонацией, будто изо всех сил пытается подавить в себе дикую ярость. Сложно сказать, чему или, точнее, кому эта ярость сейчас адресуется, но все непонятное тут же с головой тонет в пьяно-восхищенно-испуганных благодарных восклицаниях Коноваловой. Похоже, что за последние минуты ее опьянение опасно увеличилось и шкодливо, но закономерно отпустило все эмоции несчастной Наденьки из-под обычного контроля. Например, на едва слышный вопрос подруги, адресованный пани портной — «А что в письме, если не секрет? Два года назад — самый разгар войны», — Надя внезапно и очень яростно реагирует гневным:
— Я так и знала! Знала, что ты подцепишь заразу своего мужа и будешь видеть везде, во всех шпионов… Командуй же! Арестовать! Всех!

Размахивая руками, Коновалова выглядит так, будто выхватит сейчас шашку и двинется в бой. Её лицо раскраснелось, в голосе слышатся ноты безумия, вся она похожа на крепчающее торнадо. Что, однако, пугает лишь Девушку с мальчиком и Касей, а Максимову нисколько не трогает, она ждет ответа от Наэль.

— На самом деле ничего тайного, — довольно спокойно отвечает всем и за всех Наэль, — эта милая пани (в голосе все-таки проскальзывает злая ирония), позаботилась о моей тетушке еще до пересылки её в Аушвиц. Мудрая женщина в ответ просит отца позаботиться о ней. В то время дед был еще жив.
— Любую работу, — тихо, как в трансе повторяет Девушка.
— Зачем же любую? — внезапно и с той же едва уловимой иронией возражает Наэль. — Пани обладает таким мастерством и талантом. Вышивать шелком — да пани цены себе не знает! Вот только я попросила бы предъявить имеющиеся документы, на всякий случай. Муж пани Максимовой отвечает за нашу всеобщую безопасность, и он обязан знать все о горожанах и приезжающих.

— Точно! — вновь внезапно вставляет Наденька. — Вместе с этими подонками Коноваловым и Сычом! Машенька! Почему… — не успевает договорить она подруге.
— Думай о Мишеньке! — перебивает ее Максимова. Она не сводит внимательного взгляда с Девушки. Последняя, явно волнуясь, достает из внутреннего кармана документ, протягивает Наэль.

Очередной раз, смертельно обидевшись на подругу, Наденька, обнимая сына, причитает на родном языке, так и прорывающимся сквозь все внешние приличия — общаться в компании лишь на том языке, который понятен всем:
— Во всех абсолютно шпионов. В нашей соседке учительнице, в старом сапожнике, в моем… Мишеньке… — воспоминание о любимом человеке отдается такой болью в голосе, от которой, кажется, стекла в окнах сейчас растрескаются, лопнут и осыплются крошевом. — Как же ты похож на отца, сыночка! Ты — это все, что у меня осталось, и ради тебя я буду даже Коноваловой.

Наэль, едва заглянув в паспорт Девушки, отдает его Максимовой. Та изучает внимательнее, документ явно вызывает у нее сомнения.

— Я никогда не снимаю платок, — поняв напряженный взгляд Максимовой по-своему, поясняет Девушка. — Был пожар, и мои волосы обгорели. Это очень некрасиво сейчас выглядит…
Её вновь перебивают неконтролируемые откровения Коноваловой:
— Даже в старушке, которая десять лет на ноги не вставала, он сумел изобличить притаившуюся убийцу! Слышите?! — последнее слово кричит на польском.
— Прекрати! — отмахивается от него Максимова, как от докучливой мухи, отдает паспорт девушке и продолжает внимательно смотреть в ее лицо. — Вы, должно быть, долго ехали. Ваша тушь…
— Так же безвкусна, как мои нынешние манеры! — словно от невыносимой боли, кричит по-польски Коновалова. — Господи! Если бы только нашелся тот благословенный человек, который убил бы этого урода, уничтожившего во мне все человеческое… — ее голос слышен даже тогда, когда потерявшая терпение подруга, а за ней и мальчик с Касей уводят Надю.
— …я с благодарностью взяла бы на себя грех убийцы, — все еще возвращается ее высокий, полный отчаяния, голос. — Месть! Вот ради чего я еще живу! И упокоюсь лишь тогда, когда сдохнет…

«Странно, как негромкий и… какой-то нежный голосок может звучать так твердо. О нем не скажешь «решительно» — поднимаясь вслед за Девушкой, Наэль смотрит на легкую фигуру впереди. В рассеянном свете она кажется невесомой и нереальной. Сделав несколько шагов, Девушка останавливается на площадке, медленно оборачивается, и вновь этот странный взгляд — будто спрашивающий о чем-то на непонятном языке, который Наэль знает (знала наверняка), но забыла.

На площадке с портняжной и швейной мастерскими, уходящей вверх лестницей и кривым коридором, петляющим куда-то еще вместе со звуками дня, по обеим пронесся сквозняк — тронул волосы Наэль, платок Девушки, заставил вдруг глубоко вдохнуть, словно их окатили холодной водой. Этот поток застал их врасплох, неожиданно дал почувствовать жизнь в мимолетности и бесконечности одного единого момента.
Где-то вверху захлопали двери, и невидимый парень прокричал тоном отчаянной жажды жизни:
— Мать вашу! Весна-а-а! — его голос эхом рикошетит о стены. — Я люблю!

Оглянувшись на Девушку, Наэль встречает взгляд, полный спокойной уверенности в своей правоте. От него ей становится жутко и как-то торжественно.
— Ты понимаешь?.. — непонятно произносит она на перекрестке лестниц, судеб и сквозняков — «что правда есть только одна». Она не сказала эти слова, передумав в последний момент.
— Да, — тихо отвечает Девушка, не договаривая — «понимаю больше, чем могу сейчас объяснить». Хотя, на самом деле все довольно просто — она пришла за истиной, все остальное не имеет значения.

— В таком случае, прошу, — Наэль смотрит тепло, со странным светом какого-то нового уважения, которого Девушка еще не видела.
— Благодарю, — ступая за Наэль вверх по лестнице, сначала торжественно, а затем всё быстрее и совсем уже по-ребячьи Девушка включается в несерьезную игру «догонялки». Бег по ступеням вверх сбивает дыхание, разогревает кровь, запуская сердце вскачь.
На второй площадке с квартирными дверями Наэль на ходу оглядывается и кричит:
— Нам еще выше! Прошу не удивляться! Там необычно!

Что она имела в виду, Девушка понимает, преодолев следующий лестничный пролет. Место чем-то похоже на странную крышу с катакомбами «чердаков» бывших квартир, заваленную битым кирпичом вперемешку с каким-то полинялым тряпьем и ограниченную, словно странным забором, остовами фасадных стен. Судя по оконным проемам в тех фасадах, раньше у дома было не меньше четырех этажей, а, возможно, и больше. Теперь же осталось два жилых, откуда пришли девушки, и одна-единственная квартира от этажа третьего. Наэль открывает дверь, жестом приглашает Девушку пройти вперед.

В квартире темно и довольно прохладно. Наэль стремительно (будто еще бежит по лестнице) проходит через гостиную и распахивает заколоченные фанерой балконные двери. Выглядит это так, будто день вдавливает их в квартиру и буквально вливается дневным солнечным светом, городским гомоном, чем-то уже прожитым и только еще обещанным. Стоя в потоке этого водопада реальности, Наэль оглядывается на Девушку, остановившуюся в дверях. Невидимый поток сбивает и топит все на своем пути, кроме них двоих.

«Весна» — одними губами произносит Девушка. Она не может видеть глаза Наэль, но видит их. В их глубине странный огонь — он нежный и одновременно губительно бОльный.
С криком «Весна!» Наэль попеременно открывает заколоченные фанерой рамы еще двух больших окон. Теперь из водопада жизнь превращается в океан и жалует в гости не только мощью, но и глубиной, а еще бесконечностью и неожиданными солеными брызгами на ресницах.

Оглядевшись вокруг так, словно только проснулась, Девушка поднимает глаза на приближающуюся Наэль.
— Это место… — и голос у нее оказался тоже словно спросонок.
— Мое прошлое, — подсказывает Наэль, внимательно глядя в ее лицо, а Девушка смотрит мимо и вслух сверяется с памятью:
— Так же стол и балкон, мама…
Взгляд уже бесшумно расставил мебель, сменил цвет стен и украсил окно занавеской ручной вышивки.
— Но пани не варшавянка, — вплетается в солнечную картину голос Наэль. Девушка замечает ее совсем рядом — лицом к лицу.
— Я… ленинградка, — почти шепотом отвечают губы.

Голоса в холодной тишине квартиры приземлили сказку. Почти незнакомки вновь стоят посреди подряхлевшей за время войны и бедствий комнате, хранящей теперь лишь следы былых счастливых дней. Связавший внезапно девушек странный ветер опал. Они вновь стали двумя холодными скалами безымянного каньона.
— С берлинским акцентом? — Наэль выгибает бровь, но явно отчего-то сама уже сожалеет о своем вопросе. Возможно, она вспоминает логичный ответ. Девушка отводит взгляд:
— Я долго жила там, я была любовницей офицера СС, — скучно напоминает ее голос.

— Хорошо! — резко отвечает Наэль. — Оставим это. Всё оставим до вечера. Я должна кое-что доделать, а пани пусть располагается. Уголь и дрова я принесу, камин, — (оборачивается, показывает), — и там еще печь для готовки с титаном и даже ванна сохранилась. Можно нагреть воды. Её сколько угодно, а вот электричества нет, керосин и лампа в чулане.

Замолчав на полуслове, Наэль внимательно смотрит в освещенное ярким солнцем лицо Девушки. Она будто еще раз сверяется с чем-то, будто проверяет сама себя на правоту.
— Как… Как мне обращаться? — спрашивает последняя, и в этом ее вопросе слышны сходные взгляду Наэль сомнения.

— А, в самом деле! — со странной интонацией живо соглашается первая. — Мы же не знакомы! — она протягивает руку. — Нелли.

«Мы действительно абсолютно незнакомы!» — ясно вдруг понимают обе, но вторая оставляет за собой право умолчать.

— Очень приятно, — вместо имени в ответ произносит Девушка. За крепким рукопожатием они, отражаясь зрачком в зрачок, пытались угадать в темноте чужой души что-то очень важное для себя, но видели лишь отражение тьмы собственной.

Наэль отвлеклась первой. Она оглянулась на стены комнаты.
— Но это имя почти забыто. Я давно привыкла и предпочитаю, в этом доме особенно, Наэль. Хоть это и не женское имя, правда, не все о том знают.
Лицо Девушки вдруг высветляется слабым лучиком улыбки.
— Почему?

«Долгая история» — обычно отвечает Наэль, если вдруг кому-то приходит в голову задать именно этот вопрос. Со временем таких людей все меньше и последний раз она уже не помнит, когда его слышала.
— Так получилось из-за Натана, — отвечает исключительно потому, что сейчас не лучшие время и место для такого подробного ответа, а идеальные.
— Моего кузена назвали Натаниэлем в честь деда, для домашних — Наэль. Мы с ним были неразлучны, как сиамские близнецы. Всегда только вместе, а потом он в тринадцать лет глупо умер от тифа.

Девушка не задала следующий вопрос — «вы жили здесь?». Она только окинула квартиру взглядом.

— Он со своей матерью, — отвечает Наэль. — Тетка Марсель вообще была француженкой, а наша квартира была там.
Наэль оборачивается, показывает в широко раскрытые двери балкона, за которыми теперь видятся только развалины дома напротив.
— Летом будто за одним столом ужинали.
Следя за рассказом Наэль, Девушка будто видит все эти прежние — два распахнутых навстречу друг другу балкона с придвинутыми к ним столами, людей за ними.

— Я однажды подшутить над всеми хотела, — продолжает Наэль новой волной, — а если честно, просто скучала по нему очень, по нашим проделкам. Я оделась в его вещи, села здесь с его кружкой. Мать с отцом чуть сердечный приступ не хватил, а тетя Марсель наоборот, так обрадовалась, прямо ожила.

...она сказала тогда, что Нелли единственная из всей их фамилии принесла ей истинную радость. Много позже, глядя на видимую лишь ей гостью с косой измученная тоской по давно ушедшим сыну и любимому, никогда не бывшим ее законным мужем, Марсель подтвердила их странной приемной душе-дочери...

— Я играла в Наэля до тех пор, пока однажды не поняла, что им себя чувствую более естественно, чем Нелли, — слегка щурясь, Наэль оглядывается на прошлое. — К тому времени все вокруг, кроме моей мамы, тоже привыкли к Наэлю.

Не договаривая или, наоборот, сказав даже больше, чем хотела, она разворачивается, идет к дверям, затем резко оборачивается к Девушке, стоящей на прежнем месте.
— Чуть не забыла! Ни в коем случае нельзя наступать на половички — тот и тот, видно?
Девушка оглядывается, кивает.
— Там «слабый пол». Провалитесь к токарям через этаж.

Девушка вновь согласно кивает. Наэль вновь отворачивается, открывает дверь, сквозняки лохматят ее волосы.

— Нел…ли. Наэль, — она неуверенно оборачивается, когда ей почудился зовущий голос. Произнесла ли ее имена Девушка, Наэль так и не поняла. Та смотрит вслед, и это похоже на секунды затяжного падения.

— Извините. Я… Спасибо! — по губам Девушки читает Наэль. Звук ее голоса заглушают крики людей с улицы — «давай, давай!» шумит народ, а затем грохот обрушившегося дальше по улице фасада здания. Где-то ухнула очередная стена.
— Этой квартиры тоже скоро не будет, — зачем-то уточняет Наэль. — Пойдет под снос.

Она не ответила на прямой и простой вопрос. Она сказала — «Я сделаю все к вашему приходу. Можно не волноваться».
Наэль аккуратно закрывает дверь в свою мастерскую со стороны внутренней лестницы. Её колотит ярость.
Странная какая-то ярость…

Из лавки доносится стук. «Наверное я забыла перевернуть табличку» — мысленно отмечает Наэль и тут же забывает о постороннем внешнем мире. Гораздо больше ее занимает незнакомое и непонятное внутреннее состояние. Странное неспокойное спокойствие, поселившееся в теле неизвестным официальной медицине вирусом, обойдя сознание, принципы, волю…

«Мы понимаем друг друга лишь в моменты, когда не пытаемся понимать, — выдает разум сумасшедший подытог. — Но и это не точно. Может быть, самообман или выдавание желаемого за действительное».

Действуя словно во сне, Наэль открывает тайник, замаскированный под кирпичную кладку, достает из него деньги, прячет в карман брюк, достает маленькую шкатулку, вынимает из шкатулки золотые перстень и цепочку, продевает одно в другое, надевает на шею и прячет под одежду.

Из лавки вновь доносится стук, но в этот раз Наэль его даже не слышит. Она бросает взгляд на старинные стенные часы, оставляет шкатулку на столе, в шкатулке остаются золотые украшения, что ей дарили в прошлой жизни родители и дед.
Расправив подвернутые рукава рубашки, она задумчиво подкалывает манжеты, снимает с манекена и накидывает на плечи пальто полувоенного кроя, надевает шарф.
Семейное портняжное ремесло — очень полезный навык в личном пользовании. Оно дает возможность одеваться именно так, как ты хочешь, независимо ни от чего.

— Тук-тук, — в дверь мастерской со стороны внутренней лестницы заглядывает Кася, ловит взглядом Наэль, одаривает широкой улыбкой. — Куда это мы собрались такие красивые?

Её голос возвращает Наэль из мира непонятных дум в реальность.
Приближаясь, Кася по-хозяйски оглядывает подругу, стоящую перед зеркалом. Недавно сшитое пальто (по образцу с фотографии Марлен Дитрих) ладно сидит на стройной фигуре, с ним идеально сочетаются брюки, туфли и шарф.
— Прибежала так быстро, как смогла, — Кася поправляет воротничок на пальто Наэль, заглядывает через плечо в зеркало. — Там к тебе, между прочим, товарищ Максимов стучится.

Чувствуя некоторую благодарность Касе за то, что она именно такая — земная, добрая, непосредственная, Наэль интимно улыбается ей тем же зеркальным путем, тихо переспрашивает:
— И чего же он хочет, наш товарищ?
Улыбка Каси в ответ становится еще теплее, хотя, казалось бы, уже некуда.
— Не знаю, с гармонистом сейчас на крыльце шепчется. — Она гладит плечи Наэль лукавым взглядом, — с нами эти товарищи не разговаривают, только глядят по-волчьи. Я их боюсь.
— А меня не боишься? — поворачиваясь, Наэль обнимает Касю за талию, отчего вторая едва не задыхается чувствами.
— Что ты… Тебя я люблю, — выдыхает она, глядит в глаза странной своей подруги, пытаясь понять ее настроение. Она никогда не может правильно отгадать.
Наэль с улыбкой глядит на Касю, целует в лоб.
— Теперь совсем другое дело. Теперь тебя любят все зеркала, — шепчет она Касе на ушко. Та хочет что-то ответить, но Наэль касается пальцами ее губ.
— Погоди. Просто послушай. Можешь?

«О! Эта нелегкая, почти невозможная просьба для молодой женщины!».
Слегка отстранившись, Кася корчит гримаску, а потом неуверенно улыбается и кивает.
«Какие жертвы! Какое усилие над собой» — Наэль со странной своей улыбкой делает полшага назад, берет руку Каси, поворачивает ладошкой вверх, другой рукой достает из шкатулки цепочку с амулетом, кладет на ладонь Каси.
— Это на дочь, — произнося, она взглядом запрещает говорить. Кася молчит, но лицо ее красноречиво выражает бурю эмоций.
— Это на сына, — Наэль кладет Касе на ладонь второй амулет, кладет серьги:
— Это на память обо мне, — своими руками она зажимает Касин кулачок.

— Когда мы встретились… — отвечает Касиным глазам тихо Наэль, — ты была мертвее этого города, а теперь жива. Теперь мне пора тебя оставить. Мне самой пора решить свой собственный вопрос «быть или не быть». Смерть пресытилась. Жизнь кипит вокруг нас, в нас, в твоих будущих детях.
Кася невольно копирует странную полуулыбку Наэль, а та шепотом продолжает:
— Первые двое точно мои. Если захочешь, назови их Нелли и Наэль, а если не захочешь, то я тоже не обижусь.
— Про меня говорить будут разное — не верь и не спорь, так безопаснее. О том, что у нас с тобой было, никогда никому не рассказывай, так правильнее…

Послушно молчащая Кася крепко обнимает Наэль и дальнейшего уже не слышит. Не хочет слышать. Самое страшное уже прозвучало…
Наэль гладит ее волосы.
Понимая, что эта минута последняя и что она всегда знала — Наэль однажды уйдет, Кася ищет важные слова, но никак не находит и сбивчиво выдает все подряд.
— На Маршалковской новое ателье открылось, там швеям больше платить обещают, чем здесь пани Агнешка. Сюзанка узнала о своей семье, представляешь, они живы! Они смогли бежать через лес, кажется… А пани Коновалова зовет меня работать у нее. С Мишенькой заниматься. Она говорит очень странные слова. Совсем как ты сейчас, и я не понимаю ничего.

Она не хочет понимать. Это ясно обеим. Она хочет, чтобы этих слов никогда не было.

— Будь осторожна с панами Коноваловым и Максимовым, — отвечает Наэль. — Они любят заставлять всех делать то, чего как раз очень не хочется. И не повторяй слова за пани Надей. Она говорит очень опасные вещи.

— Думаешь, пан Коновалов и правда арестовал первого мужа пани Нади, чтобы на ней жениться? — Кася аккуратно стирает пальчиками с ресниц выступившие слезы.

— Именно об этих словах я тебе говорю, Кася, — мягко отвечает Наэль. — Пообещай мне, что будешь очень рассудительной и осторожной. Теперь должна такой быть за нас всех.

По лицу Каси катятся слезы. Пальцы уже не спасают.
— Тогда пообещай мне, что никогда не уйдешь! — умоляет она. — Я люблю тебя! — кричит Кася. — Я никогда тебя не забуду! Я…

Не удерживая слез, она убегает из мастерской и очень громко хлопает дверью. Так, наверное, звучит гильотина, отсекая от мира живых новые души.

В воцарившейся тишине Наэль вновь поворачивается к зеркалу, поправляет пальто, волосы. На нее смотрят лица с фотографий на стене — большая некогда семья, в которой я была сначала родной, теперь самозванкой…
— Но это не важно… если бы не та причина, что хозяйничает сейчас в квартире, мы были бы еще вместе.
Оставив свой голос молчаливым кадрам из прошлого, Наэль покидает мастерскую, мысленно обещает: — «Мы скоро встретимся с вами. Сегодня».

***

Стоя на коленях перед топкой печи, Девушка определенным образом укладывает в ней старую сушь, затем дрова, сверху уголь.
Она точно знает, что за чем, не торопится, не сомневается, и что-то медитативное есть в ее движениях, словно она находится сейчас одновременно в нескольких мирах — в берлинской квартире, где в ее обязанности входило растапливать печь именно таким образом — на коленях, медленно. В квартире варшавской нет никаких правил, но Девушка старательно укладывает последние штрихи. Одна искра должна воспламенить всю пирамиду.

Одна. Искра.

Чиркнув спичкой, Девушка на миг замирает. Как в немом замедленном кино — слабые искорки и язычок пламени, словно магия, рождаются на тонкой лучинке. Подняв ее к лицу, Девушка глядит сквозь полупрозрачную светящуюся плазму, пытается разглядеть за ней еще более отдаленное прошлое: пожары в разрушенных и разграбленных домах; костры в заброшенных подвалах; печь в коммунальной кухне и свечи маленьким островком в темном океане большой комнаты. Их светом ловкие пальцы вышивают цветы и диковинные узоры. Присмотревшись, Девочка понимает, что это не свет, а иголка и шелковая нить слегка поблескивают в руках бабушки.

С шипением Девушка отбрасывает догоревшую спичку, обжегшую пальцы, хватается за мочку уха. Вокруг нее снова темная и давно не топленная никем кухня из чужой жизни, фрагменты чужой, чуждой истории.
— Которая тоже скоро закончится, — Девушка достает вторую спичку, чиркает и подносит родившийся огонек к суши в основании растопочной пирамиды.
— Ешь, — тихо говорит она новорожденному.
Лизнув сушинки, огонек жадно вцепляется в них, как голодный зверек. Он набрасывается на все, до чего только может дотянуться. Но в отличие от обычного зверька сила огня не ограничена слабым телом. В мгновение ока трепетавший на ветру язычок становится гудящим от мощи пламенем — неистовым, радостным и злым.

Закрыв дверцу топки, Девушка поднимается, стряхивает с коленей налипший сор.
Магия произошла — в пустой и безжизненной квартире забилось сердце, легкие наполнились воздухом, душа пронизала пространство своим присутствием.
— Реаниматор я лучший, чем убийца, — Девушка с некоторым сожалением обводит взглядом ожившее пространство. В полумраке небольшой кухни еще довольно холодно, но гудящая тягой печь словно греет авансом, обещанием или предчувствием.
— Она сказала, что здесь все снесут, — вновь сама себе произносит Девушка. — Сегодняшний вечер будет не особенным, а последним.

— Странно мы понимаем с ней друг друга. Лишь когда не пытаемся привязаться к словам, не ищем в словах смысл — он появляется сам по себе. Он словно вообще иной, нежели то, что произносится вслух.
После кухни Девушка заглядывает в чулан в поиске обещанных там ламп и керосина — пока в окна светит белый день с золотым солнцем, найти что-либо в разы легче. Порядок в чулане почти идеален — все аккуратно разложено по местам, чего не скажешь, например, о других уголках квартиры.

Собрав находки, Девушка приносит их в комнату. Лампы ставит над камином, склянку с керосином вниз.
За широко распахнутыми рамами и балконными дверьми день медленно настаивается в вечер, тени становятся длиннее, а воздух прохладнее. Надо бы закрыть рамы, чтобы сохранить тепло, но хочется еще хоть немного солнца. Девушка не врала, когда говорила, что последние несколько месяцев она провела в плену в подвале.

Впрочем, панорама разрушенного и живущего предчувствием восстановления города вдруг перестала радовать Девушку. Все это буйство энергии, безудержная радость бытия, захватившие с раннего утра, едва она только сошла с поезда, теперь улетучилась одним простым пониманием:
«Мою душу заново не отстроить. Мне осталось жить лишь до вечера, и это вовсе не плохо и не страшно. Ночью меня не станет. Нужно только сделать всё красиво».

Есть своя мистическая прелесть, тайная ритуальность какой-то потусторонней цивилизации в неторопливых движениях Девушки. В том, как она закрывает окна и балконные двери — прикрывая теперь пространство от солнечных глаз, растапливает камин. Смахивает пыль с полок и фотографий, сметает сор с матово отражающего огонь камина, старого паркета.
Под половичком, прикрывающим «слабый пол», скрывается язва черного ожога, словно в этом месте сквозь пол прошло пушечное ядро.

Закончив с уборкой, Девушка кладет свой чемодан на диван, открывает его, достает из чемодана один за другим два вышитых шелком платка, платье, чулки. Рядом ставит небольшую шкатулку — в ней зеркальце, косметика, духи. Это все, что Девушка взяла из добра отравившейся сумасшедшей тетки в плату за свой плен.
Она не чувствовала ни обиды, ни злости, ни даже страха, пока та, умирая, корчилась в страшных муках.
Странно, но у страха, видимо, есть какой-то предел. У Девушки, спокойно сейчас вдыхающей аромат духов, за которые та тетка, возможно, даже убила их хозяйку, этот предел остался далеко позади.

В нехитрых запасах Наэль (а может быть, это еще от неизвестной француженки Марсель осталось) Девушка находит склянку растительного масла, муку, какие-то травы и соль. При свете керосиновой лампы, уютно освещающей кухню, Девушка замешивает тесто.
— Судьба сама все подготовила для нашей субботы, — как бы иронично это ни звучало, но у нас будет хлеб - хрустящие лепешки из муки, соли, воды и горьковатой травы.

За работой остаток дня незаметно догорает вместе с пламенем печи. В ней остаются угли и жар, что могут долго еще поддерживать тепло в квартире.
Теперь пора заняться собой.
Напустив ванную — «презент из контрабандистского прошлого» — душистое мыло, Девушка взбивает его в пену. Блики огня от лампы отражаются в старинной кафельной плитке стен. На полу лежит маленький мягкий коврик — во всем чувствуется рука бывшей владелицы этого небольшого мирка.

Встав на коврик босиком, Девушка снимает с себя одежду, бросает ее в темный угол, между делом размышляя о том, что вряд ли эти старые тряпки когда-либо еще понадобятся.
У Девушки красивое стройное тело. В полумраке небольшого помещения и призрачном свете керосиновой лампы она кажется фигуркой из тончайшего китайского фарфора. Точные линии, идеальные пропорции… смущают лишь темнеющие пятна синяков, словно проступающих сквозь светлую ткань кожи. Пенная ванна принимает Девушку, не глядя на эти следы недавнего прошлого, и тихо скрывает их.

Когда осыпалась сказка звездной пылью, на лице Фриды не осталось и тени улыбки. Черты разгладились в ледяном спокойствии, не осталось и страха.
Она медленно в молчании опустила глаза.
Рука все еще лежала на столе, на ножке бокала, и будто напомнила о себе хозяйке мимолетной волной легкой дрожи.
Фрида сжала тонкими пальцами хрустальную ножку.
Одним глотком она допила коньяк, поставила бокал на стол и опустила руки на колени.

Следуя ее примеру, Наэль тоже сделала глоток. Затем, с показавшимся чересчур громким хрустом, отломила кусочек особо подсушенной лепешки и принялась с невозмутимым видом намазывать его паштетом. Её движения нарочито медленны, а взгляд не торопится замечать едва уловимое, легкое движение собеседницы.

— Девушка с миллионом лиц, — тщательно намазывая хлеб, негромко произносит Наэль. — Фройлен Ледяное Сердце, Фройлен Правдивая Ложь. Вы так чудовищно ангельски искренны, что не верить вам невозможно. Мы ведь обе знали, что ты врешь про письмо. Такую адскую ярость во мне еще никто и никогда не вызывал. Я готова была убить прямо там, хотя поклялась отказаться от мести. Убить теперь просто за то, что практически вам поверила.
Она поднимает глаза, делает легкое движение рукой, предлагая Фриде намазанный кусочек, но в ответ на нее смотрит черное дуло пистолета и светлый лед серых глаз без страха, без ярости, без сожаления. Уверенность, рождающая сомнения парадокс - «А вдруг действительно — права она, а не я?»

Глядя в черный зрачок медлящей взять свое смерти, мысленно повторяет Наэль одну из главных причин, по которым родился этот вечер. Один из главных вопросов суда требует тщательного разбирательства, но для этого необходимо обеим сторонам оставаться в живых. Пока.
То, что Фрида может спокойно выстрелить в любой момент, ясно понимают обе девушки, сидящие за столом друг против друга. Возможно, Наэль даже больше самой Фриды видит это, но еще за глухой стеной ледяной решимости, за какой-то неизвестной пока причиной убить, Наэль не видит, а скорее чувствует нечто очень человеческое (или еще страшнее — необъяснимо близкое), не позволяющее Фриде спустить курок.

— Сначала меня удивило ваше появление, — продолжает Наэль, пока Фрида молчит. — Затем разозлила наглая ложь и окончательно сразило осознание неслучайности происходящего безумия, странной ситуации, где вы точно знали, кто я, я догадалась, кто вы, но мы словно сообщницы продолжили дурацкое представление. Я никогда еще не переживала такой ярости, как в тот момент, когда ты врала мне в глаза этим письмом, но страшно сказать — я почти тебе поверила.

— Значит теперь с чистой совестью можете помолиться своему или даже их богу, — холодно звучит в ответ негромкий голос. Но удивительно, как в его паковый лед вплетается обжигающая грусть. — Ибо в этот раз никто не воскреснет.

Под пристальным взглядом Фриды Наэль с хрустом откусывает намазанный кусочек, поднимает брови в восхищении, кивает: — М-м-м. Это божественно!

Жуя, она смотрит на Фриду, на пистолет в ее руке. Она явно любуется общей композицией и получает какое-то странное удовольствие от происходящего — смертельно опасное произведение искусства. Замершее на доли секунды действие, застывшая в прозрачном воздухе история.
Фрида едва сужает глаза.

— Я не сбегу, мне можно верить, — Наэль вновь удается остановить ее в последнюю секунду. — Просто позволь мне перед этим актом правосудия выпить еще один глоток коньяка и съесть контрабандный трюфель. Я безумно давно о них мечтала. Нельзя отказывать в последней просьбе.

Сочтя молчание Фриды знаком согласия, двигаясь нарочито медленно, Наэль слегка подается вперед, берет бутылку, наливает в бокалы коньяк. Поставив бутылку обратно, она тянется к коробке конфет, привстает и, резко схватив Фриду за запястье, отводит ее руку в сторону вверх. Выстрелы никого не удивят сейчас. С потолка полетела штукатурка, сыпануло песком и прочим строительным сором. Легко отобрав у Фриды пистолет, Наэль садится обратно.

Тихо. И облачко пыли уже почти рассеялось в истории.

Глубоко дыша, глядя в пространство перед собой огромными глазами, Фрида не двигается. Она походит на ледяную скульптуру, в которой вдруг оттаяла человеческая кровеносная система, только кровь в ней не красная, а небесно-серебристая, что, впрочем, не отменяет миллиарда иголочек, впивающихся чувствами в онемевшую ткань.

Наэль с интересом разглядывает оружие. Это Walther PPK — компактный самозарядный пистолет, наверное специально предназначенный для удобного скрытого ношения. Говорят, среди офицеров третьего рейха пользовался особой популярностью. Данный же выглядит еще и новехоньким, из шести патронов отсутствует лишь один.
Удовлетворив свое любопытство, Наэль кладет пистолет себе на колени и поднимает глаза на Фриду. Её оттаявшая и явно небесная кровь бьется у виска едва заметной синей жилкой. В глазах застыло потемневшее серебро, но оно уже теплее льда.
— Я отдам его, — обещает Наэль, — и даже подставлю висок или сердце по желанию, — начав фразу спокойно, она разгоняется к концу, — но, богом клянусь, объясни мне, за что. Ты. Хочешь. Меня. Убить?!

За весь прошедший день, с того момента, как узнала о странноватом желании Фриды непременно лишить ее жизни, Наэль перебрала в голове все доступные ей факты, группировала их во всевозможные варианты догадок, но так и не пришла хоть к сколько-нибудь правдоподобному выводу. У самой Наэль прямо противоположная и очень весомая причина есть, а что у Фриды? Не собиралась же она убить ее в отместку за ненормальную сестру любовника?.. Это глупо.

Отходя от первого шока, Фрида сначала замечает Наэль, затем будто осознает, что сама все еще жива и, возможно, приходит к выводу, что это последние минуты. Она молча открывает коробку конфет, берет трюфель и кладет себе в рот.
Сдержав смешок, Наэль придвигает Фриде бокал с коньяком. Полуразрушенные города любят мародеры и контрабандисты — первых в Варшаве не осталось, а вот вторых великое множество и, имея желание, помноженное на денежные знаки, можно достать что угодно, даже отличный французский коньяк и свежие трюфели.
Ей жаль, что опьянение почти не забирает ее больше, но, это и не мешает наслаждаться процессом.

Жуя трюфель, Фрида слегка прикрывает глаза, наверное, чтобы полнее чувствовать вкус, чтобы унести его с собой в небытие или ад — ей всё равно и по большому счету уже ничего не важно. Она не сдержала клятвы, но даже не это главное. Сегодня у нее была куча возможностей убить Наэль, но она медлила, выжидала и откладывала до тех пор, пока не случилось самое страшное — она намеренно нарушила свое слово. Не кто-то заставил ее, вынудил, нет — Фрида сама приняла решение и вовсе не из страха лишить кого-то жизни. Смерти было слишком много вокруг и Костлявая давно не пугает, не смущает какими-либо этическими химерами.

В полусмеженных ресницах расплывается/размазывается свет — лицо Наэль видится Фриде в туманной дымке. Эта самая предательская дымка сегодня неожиданно спала с глаз души и представила Фриде ее собственные прошлое и настоящее с иного ракурса. Увиденное потрясло. Она все еще не знала мотивов Наэль (да уже и не надеялась их узнать), просто приняла на веру правоту, правомерность действий последней. Поняла и приняла для себя новую истину — она, Фрида, не хочет стать причиной смерти именно этой девушки, она не смеет убить ее необычный и восхитительный мир.
«Наэль-Нелли должна жить дальше, я — необязательно. И раз уж смерть непременно требует жертвы, то она ее получит, — в последний момент Фрида приняла решение выстрелить себе в висок, но задержалась секундным: — Жаль только не успею съесть той конфеты…».

— Либо ответ на мой простой вопрос и вполне законное требование слишком сложен, либо отсутствует, — в тишине негромко звучит голос Наэль. Пока Фрида картинно наслаждалась шоколадным произведением искусства, у нее было время еще раз поразмыслить и еще раз не найти никакого объяснения.
— В таком случае, начну я, — взгляд Наэль возвращается к трофейному оружию, лежащему сейчас у нее на коленях. Возможно, тому самому, из которого со скоростью 280 м/с вылетела смерть 7,65 калибра и начала очередную свою коллекцию черепов с жизни не чужого для Наэль человека. Страшная та коллекция быстро пополнилась затем стараниями милой фройлен, сидящей сейчас напротив с немного растерянным, а в целом вполне невинным видом.

Чувствуя еще живущую на губах и языке тень шоколадного вкуса, Фрида в молчаливом согласии подняла глаза на Наэль. Можно сказать, что Фрида давно ничего не боится, но в Наэль было что-то такое, что не оставляло спокойствия ни на миг. «Оно, необъяснимое» постоянно менялось в палитре чувств от признания, до жуткого страха, благодарности или иного, совсем не подходящего моменту интереса. Оно постоянно всплывало то иглой в сердце, то перехватившим дыханием в легких.

— Я давно приговорила вас, Фрида. Вспомните утро, пропускной пункт и нечеловеческое... вам действительно показался чересчур наглым взгляд истощенного голодом парня? - в глазах Наэль немой болью сверкнуло остекленевшее безумство. - Хельга Гросс подтвердила, что именно вам в угоду она дала команду расстрелять всю семью, включая детей. Они имели разрешение на выезд...

Голос Наэль обрывается на ноте, обещающей продолжение… но его нет.
Есть прежняя комната, огонь, камин, коньяк, разрушенный город. Есть Фрида и Нелли, взявшая себе иное имя — всего остального как бы нет… оно вдруг стало облаком отдельных элементарных частиц, будто зрение из человеческого переключилось в микроскопическое, умноженное электронным усилием неизвестного науке аппарата.
Странная правда молчанием повисла над столом…

…она всегда была правдой, пока вдруг не встретилась с той, о ком была.

Темно-серебристое зеркало глаз кажется зимним небом, раскинувшимся над Балтикой. Радужка расходится гребнями морских волн.
Страх в глазах Фриды медленно растворился в бесконечную глубину спокойствия, странно теплую по ощущениям при абсолютно холодной палитре цвета.

Черно-белые фото хроники происшествия. Сухой отчет и приказ.

— Это мои слова, — подтверждает Фрида. Но правда Наэль почему-то от этих слов не крепнет, она становится серой надморской дымкой.

— Я поняла тебя, — тихо и очень ясно продолжает девушка. — Возможно, не все, но в целом со всем согласна.
Взгляд Фриды переживает волны трансформации чувств — возмущение, удивление, снисхождение, и смотрит теперь на Наэль так, будто та предлагает ей романтическое путешествие, а не пулю.
Разочарование мерцает в очаровательной улыбке Фриды. Она залпом допивает свой коньяк, смаргивает ресницами набежавшие слезы, ставит бокал на стол и смотрит в глаза Наэль.
— Убей меня здесь и сейчас, Нелли-Наэль. Смысла в моей глупой жизни ни гроша… — она отрицательно качает головой, при этом умудряется смотреть на Наэль с восхищением. — Зато ты лучшее из предложений смерти.

— Я понимаю теперь даже Хельгу…

Зацепившись за брошенную фразу словно за соломинку, Наэль чудом не тонет в том непонятном, что уже почти сомкнуло над ее сознанием холодные воды странного безумия.

Бескомпромиссная, безжалостная убийца Хельга с явно несвойственной ей покорностью подробно рассказывала Наэль о расстреле, о фройлен Ледяное Сердце не прощающей ни чьих неосторожных глаз.
— Она не была просто сестрой твоего офицера, — невероятность догадки срывает голос Наэль в какой-то пограничный диапазон между голосом и шепотом.

— Она была для нас всем, мы для нее... — отвечает Фрида и не договаривает одной только мелочи о том, что ее самой никогда не было в обозначенном пропускном пункте.

***

Встав из-за стола, Наэль кладет вальтер в карман, из другого достает портсигар.
Не замечая в задумчивости собственных действий, она останавливается у камина, достает сигарету, чиркает спичкой…

— Знаешь, — Наэль оборачивается к Фриде. — Раньше, до вот этой свершившейся встречи всё было очень ясно, просто.
Она выдыхает дым — он становится осязаемой метафорой происходящего.
— Фройлен Ледяное Сердце, которое я мечтала расстрелять.

Сидя у стола, Фрида с легкой, какой-то призрачной улыбкой смотрит на Наэль.
— Правильно, и все остальное неважно, — словно отдельно от нее живет в пространстве ее голос. — Я хочу быть убитой тобой здесь и сейчас.

В тишине слышится треск поленьев в камине. Огонек сигареты Наэль вспыхивает ярче, а вместе с горьковатым дымом в легкие медленно вплывает безумие. Иначе как объяснить дальнейшее, когда откровенным, тягучим взглядом Наэль медленно подкрадывается к пальцам Фриды, невесомо касающимся граней коньячного бокала, отмечает изящность каждого пальца в отдельности и всей кисти вместе, движется выше. Тонкое запястье наверняка с тылу украшено ажурной паутинкой синевато-серебристых венок. Кожа рук до самых открытых под платьем плеч светлая, теплая, неровным полумраком каминного огня — бесспорно нежно-мягкая. «Интересно, какая она на запах?»… Наперегонки со взглядом по рукам Фриды скачут блики, невесомой шалью взгляд Наэль обнимает Фриду и кончиком пальца стыдливо скользит по ключице, становясь платьем, бесстыже ворует всю…

Затаив дыхание, остановив на губах неродившийся вздох, Фрида опускает глаза.
С некоторым облегчением Наэль выдыхает дым:
— Таких нескромных предложений мне не делали даже самые искушенные жрицы.

— Вы требовали правды, Наэль-Нелли, — негромко произносит Фрида. — Она теперь ваша. Не стоит медлить.
«Потому что еще доля секунды и я не захочу умирать! — неожиданно просыпается спавшая долгое время жажда жизни. — Я хочу быть!».
Фрида смотрит в глаза Наэль и чувствует, как из темных глубин живота в ней поднимается паника.

— Я отказалась от мести, глядя в стеклянные глаза Хельги, — голос Наэль вновь удивительным образом останавливает сердце Фриды. — Я поняла всю бессмысленность жизни ради смерти. И с тем же жаром, как до того клялась отомстить, я дала слово никогда не искать тебя, Фрида. Принести в жертву свою жизнь. Чувство вины во стократ хуже любого из наказаний.

Сделав последнюю затяжку, Наэль тушит сигарету в старой пепельнице, стоящей на каминной полке, оставляет ее и портсигар.
— Сегодня же, узнав тебя там, внизу, в лавке, я растерялась. К вопросу о вере — грешным делом подумала, что небо тебя привело… но не могло ж оно так жестоко… — ее слова обрывают с треском распахивающиеся балконные двери. В комнату стремительно врываются двое мужчин в военной форме советского образца. Один из них берет на прицел обеих женщин.
— Не двигаться, сучки!
Второй пересекает комнату и, открыв изнутри входную дверь, впускает в квартиру третьего. Тот, шагнув в комнату, окидывает обстановку довольным взглядом и выдыхает.
— Ну, что я говорил, а?! Мой нюх, собакина дочь, еще ни разу меня не подводил!

После слов Наэль, Фрида поднимает на нее взгляд, полный суеверного страха вперемешку с удивлением.
— А медальон. Я вообще не знаю чей. Не её, — заканчивает Наэль. — Разумеется, это взволновало меня, а пани Мария неверно истолковала, мне кажется.

Сыч, скучая, закуривает очередную сигарету и по второму кругу начинает разглядывать посуду в серванте.

— И ты ее, значит, приветить решила, — Максимов возвращается к Наэль, — бедную беженку, глупо ворующую чужие письма и даже якобы не знаешь, что именно она подстрелила братца твоего?

— Так вот что вы от меня там сегодня… — Сыч оборачивается от серванта.
В этот раз Максимов не обращает на него внимания, ему веселее следить за мимикой Коновалова, как он сначала криво усмехается, а затем еще жарче смотрит на Фриду.
— Арон… — начинает Максимов и внезапно умолкает, глядя на Наэль, словно та его только что чем-то обрадовала и удивила одновременно. В глазах его прямо растекается жидкое пламя какой-то догадки.
— А у нас теперь есть для Наумова повод, слушай… — если мог бы, он съел бы Наэль сейчас, как сказочный серый волк. Но в том и заключается трагедия жизни, что сказок не бывает — только бутафория плохого бродячего театра.

— Майер Арончик говорят был любимцем некоторых... мужчин. — Максимов внимательно смотрит в глаза Наэль, ищет своими иголочками подтверждения. — хрен его знает, может врут, но как еще мог этот герой любовник добыть разрешения...

— Не слушай его! — неожиданно едва не выкрикивает Фрида Наэль. — Он всё врет!
— Я вру?! — возмущается Максимов. — Все хотели жить и жрать. Не все за это готовы были задницу подставлять, так что можешь считать братца героем, павшим от руки ревнивой бабы.
- Не смогла простить муженьку его извращенных предпочтений? - Максимов нагло ухмыляется Фриде.

- Погоди. Она ж никогда не была в Польше? - роется в памяти Сыч. - Как она могла его грохнуть?

- Не важно! - болтовня надоедает Максимову. - Кто там и кому стрелял по мошонкам. Фрида или эта ее названная родственница фашистка. Пора нам развлечься, пока время есть. Сыч! Ну-ка, давай барышню в опочивальню, а с другой...

Сыча дважды просить не нужно. Он давно ждал команды и заметно оживился, получив ее наконец.
— Слышь, подстилка немецкая! — заготовленной фразой обратился к Фриде и грозя ей наганом. — Давай-ка поднимайся. Твое дело ноги раздвигать, а не лясы тут точить.

Возбужденно бухтя о том, что он первый, Коновалов тоже снимается со своего места и стремится обойти Сыча, но для этого ему сначала нужно обойти стол.

Все еще глядя на Наэль, будто пытаясь ей что-то сказать, Фрида живо поднимается.
— Эй! Смотри, чтоб не сбежала! — ускоряется и Коновалов. Фрида делает большой шаг назад в сторону спальни, где дверной проем занавешен портьерами.
— Сама знает куда! — Коновалов вновь наступает за отступающей в спальню девушкой, чтобы наверняка успеть вперед Сыча. Вот только договорить он не успевает — внезапно уходит под пол. Напоследок он еще пытается ухватиться за края руками, но одновременно с «провалом» звучит выстрел. Словно споткнувшись, Сыч падает прямо на отчаянно хватающегося за ломающиеся края дырки Коновалова и сталкивает его окончательно куда-то вниз. Грохот и голос Коновалова вскоре затихают в подпольной неизвестности. Сыч, не двигаясь, лежит поперек дыры. Пуля попала ему точно в затылок.

Глядя из-за портьер, Фрида видит Наэль — стреляла она, а теперь целится в Максимова. Тот как-то странно удивляется, ухмыляется, начинает вставать, и между бровей у него вдруг появляется отвратительная темная клякса. Он дергается назад, словно эта клякса ударила его, с грохотом падает навзничь.

Кажется, выстрелы стихают так же быстро, как проткнувшая ткань игла уходит на противоположную видимой сторону. Они прошивают ночь и остаются где-то с изнанки — невидимые и больше не слышные.
— Я не хочу знать, что там было. Тебе нужно уходить прямо сейчас, — Наэль не смотрит на Фриду, она сидит у стола, смотрит в камин, догоревший и окрашивающий светящимся жаром полумрак комнаты в ало-оранжевый оттенок. Кажется, она просто знает, что Фрида стоит сейчас в портьерах и слушает. Пистолет в руках Наэль совсем не тот, что она забрала сегодня у Фриды. Она тоже готовилась к встрече…
— Я знаю нужных людей, они выведут тебя на запад, помогут с документами, — её голос звучит глухо, словно она говорит через шерстяной шарф или очень, безумно устала.

Фрида действительно слышит Наэль, но непонятно — слушает ли. Она стоит в портьерах на пороге спальни, перед ней лежит труп Сыча, между ними зияет черная дыра в полу, в которую ушел Коновалов.
В тишине резиной растягивается звук проезжающего по улице автомобиля — тихо, громче, тише. Кажется, что, становясь тише, он глохнет в невидимом, но очень сильном напряжении, заполнившем комнату.

Наэль смотрит на свои руки, на пистолет в своих руках.
— Почему… не сказала мне? — ее голос звучит так тяжело и неровно, словно спотыкается о слова. — Про Арона. Про то, как было на самом деле. Почему, черт побери?!
Она резко поднимает голову и в бешенстве смотрит на Фриду, а Фрида смотрит вниз, на портсигар из чеканного серебра, наполовину придавленный трупом Сыча. Видимо, он выскользнул из кармана, когда Сыч упал замертво.

— Не притворяйся, что не слышишь меня! — злится Наэль. Фрида, кажется, не обращает внимания ни на повышенный голос, ни на раздраженный тон. Она аккуратно обходит труп и наклоняется.
— Хенрих был знаком с твоим братом задолго до войны. Хельга и Хенрих сводные, не родные. Я была для всех них лишь прикрытием, но безумно... не любила, болела Хельгой. Не хотела сделать тебе больно. Прости, я подтвердила для всех и буду подтверждать дальше... — отвечает она, приблизившись и положив портсигар на стол перед Наэль.
- Хельга мстила Арону, Хенрих Хельге, когда сдал ее тебе, я... сегодня отказалась.

— Больно? — Наэль еще выше задирает голову, смотрит в лицо совершенно серьезной и искренней Фриды и начинает хохотать. — Делать? Не хотела? Больно?

— Это бред! Ты больна! Ты хотела сделать меня убийцей?! — кричит Наэль, глядя в бледное и спокойное лицо Фриды огромными глазами. — Скажи! Говори!

— Я не хотела сделать тебе больно, — повторяет девушка твердо.

— Ценой… — голос Наэль срывается, — ты понимаешь?! Твоей жизни!
— Вот именно, — эмоции Фриды не выплескиваются, а переходят в нажим, в глазах разгорается тяжелое пламя. — Моей. И у меня есть выбор, сделать кого-то счастливее, а не убивать.

Голос внезапно обрывается, когда Фрида заносит руку... а затем осторожно, медленно касается ладонью лица Наэль. Её ладонь прохладна и абсолютно спокойна.
— Ты начала бы заново, — тая в шепот, звучит голос. — Ты необычный человек. Я не хотела сделать…
Замолчав, Фрида отрицательно качает головой, неожиданно поворачивается и сметает со стола бокал, из которого пил Максимов. Прошлое разбивается вдребезги вместе с ненавистью. В темноте звон бьющегося хрусталя звучит особенно громко.

Наэль поднимается. В ней нет слов, в ней нет даже определений чувствам, только непонятные инстинкты. Одной рукой держа руку Фриды, второй она выливает оставшийся коньяк. Пустая бутылка ставится на стол подле полного до краев бокала. Наэль смотрит на Фриду.
— Прежней жизни больше нет. Она пуста, — прозрачное стекло опустошенной емкости будто призвано послужить подтверждением ее слов.

Фрида медленно переводит взгляд с лица Наэль на стол.
Подумав, она берет бокал, осторожно подносит его к губам и, глядя Наэль в глаза, делает большой глоток. Ее зрачки становятся шире, кровь отливает от лица…
— С новой жизнью тебя, — когда Наэль забирает наполовину пустой бокал, Фрида резко выдыхает от крепости пережитых эмоций. Обняв Фриду за талию, Наэль допивает коньяк одним глотком, бьет хрусталь об пол… и жар камина стыдливо краснеет, завидуя недоступному ему жару поцелуя двух девушек.

***

— Переобувайся, так до Америки не дойдешь, не сезон еще, — тяжело дыша, произносит Наэль, когда им, наконец, удается разомкнуть губы. С улицы слышится шум приближающегося мотора. Наэль резко поворачивает голову в том направлении, прислушивается — что-то не нравится ей, необъяснимо, на уровне интуиции.
— Хотя, теперь всё! Некогда! — она хватает с вешалки их пальто. Фрида едва успевает найти сапоги. В дверь несколько раз тяжело ударяют.

Замерев на миг, девушки переглядываются.
«Отойди» — жестами показывает Наэль. Где-то внизу на улице слышны голоса и возня, характерная для нескольких человек, спешно выгружающихся из машины. Переобутая на одну ногу Фрида смешно отскакивает в сторону от входной двери и очень вовремя — несколько пуль с грохотом расщепляют старое сухое дерево. Оправдывая прозвище «дур», они разлетаются кто куда. Одна сбивает со стола пустую бутылку, и та со звоном разбивается, вторая бьет с еще большим дребезжанием сервант, а третья — керосиновую лампу. Огонь брызгами расплескивается по комнате. Голоса с улицы откликаются взрывами криков. Что страшнее — попасть в руки гэбистов или сгореть в пламени пожара?

— Ни то, ни другое! — когда Наэль резко дергает искалеченную стрельбой дверь, раздаются еще два выстрела, пули со свистом рикошетят о стены, но вряд ли достигают цели, желаемой окровавленным Коноваловым. Едва держась на ногах, со страшным оскалом на лице, залитый кровью из пробитой головы он по инерции делает шаг назад от представшей перед глазами объятой пламенем квартиры. Одновременно толкнув его в грудь, Фрида и Наэль эту инерцию усиливают — безобразная фигура делает еще шаг назад, оступается и, неловко всплеснув руками, ухает вниз по лестнице, угрожающей гремящей топотом кирзовых сапог.

Схватив Фриду за руку Наэль, увлекает ее за собой куда-то влево в темноту и неразбериху нагромождений сломанных деревянных балок, битого кирпича. Отсветы пожара, словно бесноватые твари, скачут по обломкам былого великолепия и многократно усиливаются эхом хаоса людских криков: — Пожар! Стоять! Бежать!..
Не разбирая дороги, Наэль бежит вперед по этажу разрушенных квартир, Фрида за ней.
— Сейчас рванет! — непонятно теперь, чего больше бояться и от чего быстрее бежать — от погони или фугаса, застрявшего на «крыше» горящей квартиры, Наэль оглядывается на краю.
— Прыгай вниз! — подталкивает она Фриду к краю обрывающегося этажа. — Вон туда! Видишь?
— Я боюсь! — цепляется за руки обезумевшая девушка и вдруг, когда взгляды встречаются, оглушительный взрыв гасит все иные звуки.

критика приветствуется.

Ada, спасибо)

к сожалению уточнить сейчас загадочную ткань не могу. это факт с фотографии - там пальто, но оно такое как теплое платье - совершенно летний вариант.

White Light
добрый вечер,
дочитала сегодня. Сперва раздражали слишком длинные предложения, но я стала читать медленнее - и это было очень здорово, мне понравилось вчитываться. Правда, осталось много вопросов касательно самой истории.
С удовольствием почитала бы еще))

Радость доброго и спасибо

Да, есть такой нюанс. У меня на другом сайте даже пометка стоит - открывая этот текст, вы соглашаетесь с его сложностью.
Проще не всегда получается.

А что непонятно?